Кто «виноват» в неотвратимых революциях

Шушарин А. С.
Полилогия современного мира (Критика запущенной социологии). Раздел пятый: Социализм / Сост. О. П. Шушариной, К. А. Белоусовой. - М.: Мысль, 2005. - 494., 1 л. порт.

23.3.4. Еще раз об объективности революции
(кто «виноват» в неотвратимых революциях);
фальшивка «доктринальных» версий

В условиях нынешнего «демократического» антиинтеллектуализма выяснилось, что революцию делали коварные большевики. Крепкий дух «Краткого курса» остается незыблем, раз­ве что те же былые герои стали злыднями. Ну а кто «виноват» во многих сотнях революционных сполохов по всему миру и в той же Европе, особо начиная с XVII в., в счет не берется.

Вопреки волюнтаристским, субъективистским, либеральным, а то и вовсе моральным версиям революции, многие и далеко не марксистские мыслители обращали внимание именно на глубинность, стихийность революции. Можно, например, упрекать С.Л. Франка в односторонней характеристике революции (мужицкая, антидворянская). Очень это похоже на «антисистемную» версию В. Махнача. Однако Франк же отмечал, что революция – «стихийно-космическая сила», «подземное существо» (а не козни «деструкторов»), что только большевики «сумели овладеть ее внутренними силами и направить по разумному пути»; сумели «вопреки слепым и безумным силам... осуществить историческую тенденцию»¹. Так сказать, одних этих слов изгнанного христианского философа достаточно, чтобы понять простую мысль, что большевики не делали революцию, а оказались единственной силой Спасения, пожарной командой, в том числе службой «гражданской обороны» в защите от враждебного мира, в котором не может быть никаких других порядков, кроме железной дисциплины и единоначалия. Впрочем, мы забежали.

Воспользуемся еще, отдавая дань моде, мыслями реанимированного Н. Бердяева. Разложение всей ранее рассмотренной российской махины «началось давно. Ко времени революции старый режим совершенно разложился, исчерпался и выдохся. Война докончила процесс разложения», который охватил все что можно: монархию с «символом народного православия» – Распутиным, империю, государство, армию, промышленность, сельское хозяйство, транспорт, «религиозные верования народа», «интеллигенцию», «церковь»² и все такое прочее. Вот в этих невеселых, поистине «паранекротических» обстоятельствах в «русском народе обнаружилась огромная витальная сила»; «революция освободила раньше скованные рабоче-крестьянские силы для исторического дела. И этим определяется исключительная актуальность и динамизм коммунизма»; «бесспорная заслуга коммунизма, – писал Н. Бердяев, называя революцию «судьбой и роком», – состоит в том, что анархический распад... был остановлен коммунистической диктатурой, которая нашла лозунги, которым народ согласился подчиниться...»³ (Точнее, конечно, большевики нашли лозунги, которые и выражали направленность «витальных сил» народа.) Это было «добро, осуществляемое (в том числе, надо бы сказать. – А.Ш.) силами зла»: «коммунизм оказался неотвратимой судьбой России, внутренним моментом в судьбе русского народа»⁴. Лучше и не скажешь в смысле объективности происходившего, отметающей всякие добродетельные и злокозненные интерпретации.

Универсальная «механика» революций прошлого, а особо редких, исторических, великих, тоща до неприличия. В разлагающей обстоятельствами хаотизации происходит энтропийное опускание до зла «базовых инстинктов» (П. Сорокин), но вместе со складывающейся негэнтропийной («высокая энергия») организацией добра. «Высокое», добро, как спасение от распада и разложения, т.е. созидание уже без отринутых пороков, негэнтропийный подъем, осуществляется поневоле и разбуженными «низкими» средствами, так сказать, в диапазоне действия всех сил (в том числе действительно и люмпенов, и маргиналов, и пр. нечисти) и страстей, но в «итоговом» направлении «очищения», решения «исторического дела». Вот если б существовали эти негэнтропийные силы направления! И больше, кратко, ничего не скажешь про бесконечно богатый материальный процесс.

Тем не менее даже такой неортодоксальный историк, как
В.Г. Сироткин, нередко дает повод для доктринального толкования революции, т.е. зависимости ее хода и поворотов от господствующих у революционеров доктрин. Есть, конечно, и такая зависимость. Спору нет. Но в нынешней, обратно политизированной ситуации куда полезней несколько перегнуть палку в сторону толкования объективности революционного процесса, даже производности самих, казалось бы, чисто «сочиненных» идейных «доктрин» от каких-то на самом деле вполне материальных развивающихся обстоятельств, лишь выражаемых «доктринерами». А то ведь в ортодоксии процесс рассматривался как руководимый светлыми идеями большевиков, а теперь точно так же, но уже «доктринальными» идеями. Большевики были не «плохими», не «хорошими», а оказались доминантной политической формой «акторов» спасительного объективного процесса.

Так, В.Г. Сироткин полагает, что уже «Апрельские тезисы» Ленина были обусловлены доктриной «мировой революции», судя по реакции Г. Плеханова и Г. Зиновьева⁵ (докт­рина, кстати, у которого была та же). Но ведь интересен уже простой вопрос: всяких «Тезисов» по тем временам было преполно, но почему же тогда вполне трезвые, реалистичные, не доктринальные (в данном случае – не ленинские) сгинули в небытие?

Да, действительно, Г.В. Плеханов назвал «Апрельские тезисы» (точнее, доклад на заседании большевиков) Ильича «бредом», но вне связи с доктриной «мировой революции», а скорей по причине курса на власть тогда еще не большевистских (и не очень меньшевистских) Советов, когда большинство «революционных демократов» поддерживало Временное правительство. Плеханов упрекнул Ленина за развязывание «гражданской войны в среде революционной демократии»⁶. Так это явление наблюдалось вовсю изначально, и какие они (небольшевистские «демократы») были «революционные»? С «социалистической идеей», интересно и в современном контексте пишет В.С. Бушуев, заигрывали все, даже кадеты, но никто ничего не делал, даже по позднейшему признанию А. Керенского: «Топтались везде: и в армии, и в аграрном вопросе, и в вопросе о войне и мире»⁷. При сплошной «революционной» риторике, когда события наползали и накручивались отнюдь не риторически. Государственная власть (номинально буржуазная) на глазах становилась все более бессильной, и Ленин впервые (причем еще без явно «социа­лис­тического») выдвигает задачу перехода власти к «про­лета­риату и беднейшему крестьянству» в форме Советов. Поп­рос­ту говоря, ведь какие-то социальные силы ее рано или позд­но возьмут в свои руки. Или все пойдет крахом.

Вполне можно сказать, что в апреле тезисы Ленина были еще «бредом» в голове, но все неумолимо катилось к такому «бреду» в самой реальности. Равным образом и известное «штрейкбре­херство» Г.Е. Зиновьева и Л.Б. Каменева в Октябре, упомянутое В.Г. Сироткиным в контексте неувязки Октября с революцией в Западной Европе⁸, по сути не имело отношения к доктрине (сыпалось-то все именно в России). И предательство⁹ было несомненным. Причем состояло оно, поясняет Карр, вовсе не в том, что было выражено мнение, отличное от мнений других членов ЦК, а в том, что они публично (во внепартийной печати) выступили уже против принятого решения, т.е. в нарушении элементарной партийной дисциплины¹⁰. С которой считается даже, скажем, сам Б. Клинтон. И опять же, кстати, Сироткин малость недо­цитировал Ленина в этом пункте. «Октябрьский эпизод Зиновьева и Каменева, – писал Ленин, – конечно, не являлся случайностью, но... он так же мало может быть ставим им в вину лично, как небольшевизм Троцкому»¹¹. Речь в «завещании» шла именно о «личных качествах» (точнее, человеческих), вне всякой связи с «мировой революцией» и даже с «неслучайными» убеждениями, т.е. скорей о порядочности. Вот ее-то (в сравнении с предательским нарушением даже партийной дисциплины или «небольшевизмом») Ленин под сомнение не ставил. А уж то, что убеждения революционных натур, в том числе и весьма различающиеся, несгибаемы, тогда, полагаю, прекрасно понимали все, откуда следовало: или борьба (с явными противниками), или тяжкий спор и компромисс плюс партийная дисциплина. Вопрос же об «упорстве» доктрины «мировой революции», действительно интересный и очень непростой, так же в точности актуален и по сей день, хотя, конечно, уже в ином смысле и оформлении.

В запутаннейшей, шатающейся, опускающейся ситуации большевики шли к власти, точнее, она сама к ним неуклонно падала. Они и были выдвигаемой ожиданиями масс силой, оказавшейся единственной способной преодолеть катастрофический национальный кризис – таково, например, все основное содержание и дух исторического исследования американского ученого А. Рабиновича. Причем не только в апреле, но даже в середине лета 1917 г. (!) зигзаг развития событий привел к тому, что многие вообще списали большевиков как серьезную политическую силу¹², т.е., так сказать, само по себе рвение к власти пустая затея.

На этот же счет В.В. Согрин приводит дельные слова даже западного либерального историка М. Малина: «...хотя Октябрь и был, безусловно, переворотом, такой переворот стал возможен только в обстановке подлинной общественной революции, которую большевики могли эксплуатировать или использовать, но которую сами не могли бы развязать или с легкостью направить в нужном направлении»¹³. Не говоря о том, что и сам «переворот» суть лишь крохотный политический эпизод грандиознейшего процесса – какие уж тут «доктрины». А относительно «использования» хода объективных процессов, это, увы, своего рода абсолютный закон политической борьбы. Исход борьбы даже и в нынешнем глобальном контексте, пишет И. Валлерстайн, решают те, кто лучше умеет анализировать (ход объективных процессов).

Так что с «доктринальностью», которая, конечно, бывала, каждый раз надо разбираться весьма конкретно. Ну а по большому счету, особо «доктринальны» как раз всякие консервативные, реакционные, контрреволюционные, реставрационные, а равно фанатично-революционистские силы. Подлинно революционные силы, в сравнении с упомянутыми, «доктринальны» как раз менее всех, ибо они преодолевают нечто относительно определенное (отжившие структуры) и в этом смысле «доктринальны», но ищут и оформляют созидание того, «чего еще никогда не было» (С.С. Хоружий) и что «доктринальным» не может быть в принципе.

Потому еще раз и образно говоря, вулканический негэнтропийный прорыв во всей ноосфере, тектонике, мог осуществиться только там, где, с одной стороны, в хаотизации накопилось достаточно многообразий и взрывного материала, но, с другой стороны, и только там, где кора отживших структур обладала меньшей прочностью («слабое звено»). Впрочем, никаких образов не хватит, ибо любая революция – неисчерпаемый процесс и даже, верно заметил диссидент М. Джилас, сама себе «самостоятельный эпицентр»¹⁴. Что, между прочим, в значительной мере имело место и в последующей волне социалистических преобразований, везде и всюду сплетенных с другими могущественными процессами.

Соответственно обратимся теперь к некоторым моментам «видимой», экзотерической, субъективной диалектики (полилектики) преобразования, постоянно имея в виду, что если объек­тивная сторона дела относительно строга, но ужасно «скучна», то субъективная – увлекательна, но требует весьма тщательных расплетений «говорившегося» и действительно происходившего.

_____________

[1] Франк С.Л. По ту сторону «правого» и «левого» // НМ, 1990, № 4, с. 218.

2 Бердяев Н. Истоки и смысл русского коммунизма. М., 1990, с. 109–110.

3 Там же, с. 112, 114.

4 Там же, с. 93, 108.

5 Сироткин В.Г. Вехи отечественной истории, с. 234.

6 Ленин В.И. Полн. собр. соч., т. 31, с. 117.

7 См.: О российской трагедии ХХ в. // СМ, 1990, № 3, с. 76.

8 Сироткин В.Г. Цит. соч., с. 234.

9 Карр Э. Цит. соч., с. 94.

10 Там же, с. 159.

11 Ленин В.И. Полн. собр. соч., т. 45, с. 345.

12 Рабинович А. Большевики приходят к власти. М., 1989, с. 76.

13 Согрин В.В. Идеология и историография в России: нерасторжимый брак? // ВФ, 1996, № 8, с. 12.

14 Джилас М. Лицо тоталитаризма. М., 1992, с. 131.