суббота, 23 декабря 2017 г.

Распределение и первобытный коммунистический рай


Валентин Яковлевич Мач направил нам политико-экономическую статью для опубликования.
Другие его работы здесь:
Тотальное централизованное распределение совокупного результата общественного производства, порождая иллюзию полной вседозволенности, настолько устраивало господствующую партийную номенклатуру, что не могло быть и речи об использовании какой-либо другой, более приемлемой формы экономической организации советского общества. Огромная толпа титулованных идеологов от экономических, исторических и политических наук настойчиво выискивала всевозможные несуществующие преимущества общественно-экономических отношений нового типа, обосновывая их с помощью наукообразной словесной эквилибристики. Со своей стороны партийное руководство страны представляло многочисленные несообразности так называемого социалистического образа хозяйствования, являвшиеся следствием врожденных системных пороков, то ли в качестве пережитков проклятого капиталистического прошлого, то ли в качестве досадных незначительных недоразумений, то ли в качестве естественных трудностей первопроходцев. В действительности тотальное централизованное распределение превратило народное хозяйство страны в единое огромное многопрофильное предприятие, эффективность деятельности которого соответствует эффективности натурального хозяйства. Такая производственная и экономическая организация не позволила обеспечить производство предполагавшейся социалистической достаточности материальных благ, не говоря уже о сказочном коммунистическом их изобилии.

Очевидная несостоятельность советской системы хозяйствования вызывает глубокие сомнения в практической целесообразности подобного изобретения. Что касается его новизны, то уже сами создатели теории научного коммунизма, оглянувшись на досуге назад, обнаружили в необозримом историческом прошлом светлое будущее всего человечества в виде светоча коммунизма первобытного. В качестве наглядных примеров повсеместного распространения в глубокой древности первобытного коммунизма Маркс указывает на сохранившиеся в первозданном виде островные и другие изолированные сообщества, объясняя достаточно длительное благополучное и бесконфликтное их существование отсутствием частной собственности на средства производства и природные ресурсы. Между тем отсутствие частной собственности объясняется распространением натурального хозяйствования. Длительное благополучие обеспечивалось достаточным постоянством благоприятных природных условий и временной недосягаемостью для завоевателей всех времен и народов. Бесконфликтность существования представляется достаточно спорной из-за необходимости постоянного регулирования численности островного населения, которое могло осуществляться только стихийным образом.

Оказавшиеся на обочине мирового общественно-исторического процесса островные и другие изолированные древние сообщества так и застыли в своем развитии на самом примитивном уровне общественной, экономической и производственной организации, свидетельствующем не о существовании первобытного коммунизма, а о том, что длительное благополучие никак не способствует ускорению общественного прогресса. Североамериканские индейцы, например, жившие в достаточно благоприятных природных условиях, бок о бок с огромными стадами бизонов, значительно задержались в своем развитии, не продвинувшись дальше томагавка. Они не осваивали даже близлежащие земли, не говоря уже о заморских территориях. Однако и их будущее не выглядело полностью бесперспективным. Сейчас нельзя с достаточной уверенностью утверждать о том, что они сняли больше шкур с бизонов, чем скальпов друг у друга. Хотя и не очень скоро, но им предстояло изобрести механизм для одновременного снятия скальпов с нескольких голов. Находившиеся в самом круговороте мирового разбоя французы, например, развились намного быстрее до способности изобрести механизм для одновременного снятия нескольких человеческих голов. Однако североамериканским индейцам не суждено было самостоятельно пройти свой эволюционный путь развития, так как не менее французов продвинутые английские переселенцы окончательно загнали их в глухой угол в виде резерваций. Получается, что имевшие место периоды достаточно длительного благополучного существования древних сообществ не отличались особыми достижениями ни в одной области человеческой деятельности. Более того, можно с достаточной для того уверенностью утверждать о том, что если бы постоянное коммунистическое изобилие бананов сопутствовало существованию оказавшихся прототипом человека древних обезьян, то и в настоящее время все мы были бы теми же самыми обезьянами.
Для того, чтобы выяснить степень светлости нашего далекого прошлого, обратимся к так называемому неписаному периоду в истории человечества, характеризовавшемуся отсутствием товарно-денежных отношений. Примитивность первых орудий труда, несовершенство способов производства, непостоянство благоприятных природных условий не могли обеспечить первобытным сообществам необходимый ежедневный достаток пищи. Почти постоянная в ней потребность, во многих случаях весьма настоятельная вызывала возникновение значительных внутренних раздоров, завершавшихся в некоторых случаях необратимым распадом отдельного древнего сообщества. В таких условиях его устойчивое состояние могло быть обеспечено только посредством единоличного распределения результатов совместной производственной деятельности на основе самой жестокой единоличной власти. Единоличное распределение и единоличная власть господствовали в качестве единственно возможных форм экономической и общественной организации древних сообществ за 4-6 тысяч лет до нашей эры, если справедливо соответствующее утверждение Маркса, относившего именно к этому времени возникновение в Вавилонии наиболее ранних отношений товарообмена.
Ликвидация в СССР несуществующей частной собственности на совместно используемые средства производства обусловила устранение реальных товарно-денежных отношений. В результате таких безответственных революционных действий советское общество тотчас оказалось за той, скрывающейся во мгле тысячелетий чертой, из-за которой до нас не дошло никаких исторических сведений о существовавших тогда формах общественной, экономической и производственной организации. Полученный в масштабах поверженной страны плачевный результат назвали в соответствии гегелевскими бреднями диалектическим скачком. В соответствии с гегелевским же изобретением в виде диалектики развитие человеческого общества происходит по восходящим виткам некоей диалектической спирали, последовательно в чем-то повторяясь на каждом новом, более высоком своем уровне. История действительно повторилась, но только с точностью до наоборот, так как в данном случае диалектическая спираль оказалась нисходящей. Устранение товарно-денежных отношений обусловило повторение единоличного распределения в виде распределения тотального централизованного, а единоличной власти – в виде тоталитарной диктатуры. Вот такое, поразительное сходство, заключающееся в полном подобии самого передового, якобы, общественно-экономического строя почти что наиболее примитивной человеческой организации, существовавшей еще тогда, когда никакой другой и быть не могло, обнаруживается между коммунизмом научным и первобытным. Оказывается, что действие законов гегелевской диалектики полностью согласуется с поворотами пресловутого дышла, а вся ее премудрость заключается в том, чтобы представить не совсем даже удачные аналогии в виде основополагающих универсальных законов развития природы и человеческого общества.
Испытав на себе все прелести научного коммунистического рая, мы в некотором отношении оказались в условиях современников первобытного коммунизма. Приобретенный практический опыт позволяет с достаточной уверенностью утверждать о том, что наши древние предки заплатили развитию человеческой цивилизации не меньше нашего. Не довелось им расслабленно блаженствовать в первобытных коммунистических райских кущах. На своей собственной шкуре, которая была ничуть не толще нашей, они вынесли более чем достаточно невзгод и лишений в процессе непрерывной борьбы за свое выживание в неблагоприятных, а порой и враждебных природных условиях. Не меньше жестокости и несправедливости, о которых сейчас можно только догадываться, досталось им от произвола единоличной власти.
Более пристальный взгляд на выявленное соответствие единоличного распределения и тотального централизованного, а также единоличной власти и тоталитарной диктатуры наталкивают на мысль о том, что советские трудящиеся являются всего лишь пришельцами из того самого, необозримого исторического прошлого, в котором они пребывали в качестве простых первобытных трудящихся. Никак нельзя сказать, что это были советские первобытные трудящиеся, так как обнаружить в несуществующем первобытном коммунизме еще и Советы первобытных трудящихся не смог никто, даже прищурившийся Ленин. В результате получаем начальное звено просматривающейся в истории развития общественных отношений последовательности, которая выглядит теперь следующим образом: первобытный трудящийся – раб – крепостной – рабочий – ?. Вот только там, вместе с первобытным трудящимся, находится самое подходящее место для трудящегося советского, так как в любом другом месте он будет выглядеть самым настоящим недоразумением. Да и советские трудящиеся были не совсем советскими. Хотя Советы существовали в действительности, с советскими трудящимися никто, никогда и ни о чем не советовался.
Таким образом, мы можем быть уверенными в том, что пришествие научного коммунизма с его сомнительным достоинством в виде полного и постоянного изобилия нам не угрожает даже в самом отдаленном будущем.

В.Я.Мач.

Валентин Яковлевич Мач направил нам политико-экономическую статью для опубликования.
Другие его работы здесь:

среда, 29 ноября 2017 г.

Главные пласты социалистических преобразований

Шушарин А. С.
Полилогия современного мира (Критика запущенной социологии). Раздел пятый: Социализм / Сост. О. П. Шушариной, К. А. Белоусовой. - М.: Мысль, 2005. - 494., 1 л. порт.


23.3.3. Главные пласты преобразований:
плановизация, снятые революции,
переворачивание асимметрий,
интернационализация («тюрьма
национализма»), дивергенция,
ответ на вызов в эгокультурном мире





Вообще говоря, множество характеристик социалистических революций (антикапиталистичность, посткапиталистичность, обход, промежуточность, мобилизационность, забегание, спасение и т.д.) имеют под собой основания. Всякий революционный процесс, как «материально-творческий», отчаянно многомерен. Вопрос здесь и состоит в уяснении главных пластов и векторов преобразований в их свершившемся производственном (в полилогическом смысле «производства и воспроизводства действительной жизни») содержании.

Социалистические преобразования это восходящая (негэнтропийная) перекомпозиция всех ранее (в «статике») упомянутых структур, производственных отношений, с утверждением доминирования нового (ранее потенциального из них) в установившемся общем равновесии, как «внутри», так и во внешней «среде», а равно и во всем мироустройстве. Для России такое новое равновесие установилось примерно к середине 30-х гг. в виде уже качественно новой агломерации производства СССР, всей революционно (преемственно-восходяще) обновленной метакультуры этого типа.

Первый, высший эндогенный узел, или пласт, единственный тогда строго теоретически (конечно, эзотерически) обоснованный. Его рациональное содержание, тогда понимаемое неизбежно предельно лаконично, – избавление от «мерзостей» капиталистических порядков, утверждение некоторой уже посткапиталистической формы путем обобществления средств производства. В действительности это было снятие экономических производственных отношений, технологизация (плановизация), прежде всего индустриального сектора. (Почему из посткапитализации получилась в значительной мере, особо сначала, антикапитализация, это вопрос общего равновесия, о коем где-то ниже.)

Разумеется, большевикам было в принципе неизвестно, какие действительно новые (а именно, линейные, отраслевые) производственные отношения, какая собственность (на технологии) самоутвердятся вне всякой зависимости от социально-полити­ческих борений и «выражений». Так было и будет всегда, ибо будущее в восходящем развитии открыто, складывающиеся струк­туры не проектируются, а самоутверждаются (хотя и всегда в формах «проектировок») по «закону падшести», но уже на новом негэнтропийном уровне. На этот счет в более конкретном историческом экскурсе, ниже, мы рассмотрим, на мой взгляд, интереснейшие повороты политической мысли. Пока фиксируем, что научно строго был ясен «материал» преодолеваемой структуры («Капитал»), хотя и в ее стерильно гомогенном виде, и скромнейшее содержание исторически определенного обобществления. Беда, однако, при этом была не в этой узости идейных обоснований, а в том, что рациональный элемент (обобществление основных средств производства) был идеологизирован с огрехами финализма, достижимости «окончательной формации», эгалитаризма, ликвидации, а не снятия, товарно-денежных (экономических) отношений. Впрочем, как мы увидим, беда была не столько доктринальной, сколько «почвенной», связанной еще и с чрезвычайной тяжестью обстоятельств. Понятно, что пласт плановизации, опять же ни от кого независимо, влек за собой и изменения всех отношений. Или, наоборот, фокусировал их на себе.

Второй пласт, условно говоря, промежуточный, сам многоэшелонированный и «многослойный», теоретически тогда не рефлексированный (известный, но не знаемый), хотя и занимавший поневоле одно из центральных мест в политике (а значит, и в некоторых структурах). В этой связи Ленин, в частности, отмечал, что необходимо искать, «какие посредствую­щие пути, приемы, средства, пособия нужны для перехода от докапиталистических отношений к социализму»1. Пусть «социалистическое» было неизбежным политическим риторизмом, но это и есть некоторые снятые революции и преобразования («посредствования») всех докапиталистических отношений агломерации. Это движения преодоления остатков родоплеменных структур (эндогенная демографизация), минуя рабовладение; остатков рабовладения (восточные формы), минуя феодализм; околофеодальных структур и отношений (весьма объемных), минуя капиталистический путь; причем в их слож­ней­ших взаимосвязях. Ничего подобного в Западной Европе ни­когда не было. Иначе говоря, кроме технологизации в высшем звене объективно решались взаимопересекающиеся задачи и демографизации (образование гражданских структур) самых отсталых народов, и территориализации (обобществление работников, ор­ганизация местных структур), и товаризации (вовлечение в экономические отношения, обмен). Причем каждая базово предыдущая задача была тяжелым грузом для последующей, снижая культуры в негативном влиянии диффузий низких на более высокие. Так сказать, сносный для города чиновник на месте быстро обращался жизненным укладом в «князька». Здесь еще многое предстоит лишь начинать различать и изучать.

Так, очевидно, что в итоге земельные отношения, село, весь аграрный сектор (разумеется, со многими, тем более региональными и пострановыми, особенностями) тем не менее должны были в общем равновесии прийти в какое-то соответствие с утвердившейся доминирующей плановой системой. Хотя здесь опять очень важно различать море «партийно-программного» от незримого материального. Например, многочисленные прог­рам­мы общего (риторического) типа земля крестьянам, будь то в бо­лее конкретных формах, или в виде лозунга Сунь Ятсена «каждому пахарю свое поле»2, или эсеровской аренды, или общинного передела («социализации»), или большевистской «национализации», при всех жарких спорах, имели по сути некоторое раннебуржуазное содержание. Подобные решения на российской ниве уже при Временном правительстве породили «та­кой разгул низменных страстей и анархию, такие повальные грабежи (причем и своего брата), что к сентябрю Временное правительство потеряло всякий контроль над деревней и вынуждено было посылать за продовольствием «социалистические продотряды»» (В.Г. Сироткин3). Но дело не только в «решениях», а во всей ситуации. Вот мы и до сих пор спорим, какая аграрная программа была тогда лучше. Выбрали бы ту или иную – и все было бы в порядке. Но не совсем так все происходило.

Практически оказалось (хотя, конечно, и не так провозглашалось), что указанные революционные «псевдобуржуазные» программы, во-первых, были средствами политической борьбы за влияние в самых «больших» массах, как правило, на почве устранения опостылевшего крестьянам помещичьего гнета; а во-вто­рых, говоря словами Ленина, были направлены на то, чтобы хоть как-то «парализовать неустойчивость крестьянства и мелкой буржуазии»4 при решении стремительно закипавших доминантных, «чисто городских» проблем, затем и про­летарской задачи. Иначе можно сказать, что все это была совершенно вынужденная тактика политической борьбы и нейтрализации крестьянства, пока полностью оставляющая открытым какое-то последующее решение в его собственном, еще мало ясном, объективно «навязываемом» содержании. Меж­ду прочим, уже В. Чернов совершенно точно смотрел на все это как на временные меры, хотя и возлагая утопические надежды на будущее Учредительное собрание5, т.е. попросту откладывал вопрос. Потому, повторю, аграрный сектор неумолимо приобрел бы в новом равновесии сопряженную с ним форму, но практически это был вопрос времени, в то время как события стремительно горячели и накалялись в городах, в армии и вообще в неизмеримо большем контексте.

Или другой «промежуточный» вопрос, Советы. Помимо их значения, наряду с ревкомами, как революционных органов, они также были и сильными народными символами новой власти, что позднее породило тяжкий параллелизм в Советах, с одной стороны, как политических, а с другой как хозяйственных территориальных органов. Один из главных лозунгов революции «Власть Советам» в действительности скрывал за собой перемену территориальной организации (в том числе представительства, администрации) производства, т.е. совсем не пост­ка­питалистический процесс, а уже заметно снятый постфеодальный. В чистом виде процесс здесь состоял в том, что в органах местной власти, неотъемлемой территориальной иерархии, представители капитала, помещиков, сословий заменялись на представителей рабочих и крестьян при тех же самых задачах этих органов как территориальной производственной администрации («исполкомы» и представительства), будь то графства, муниципалитеты, земства, Советы и пр. Ведь уже капитализм превратил феодальную иерархию (былую автаркию) в самую обычную снятую территориально-адми­нист­ративную, му­ниципальную и пр. иерархию (разумеется, уже с доминантой капитала). Например, в Великобритании это выборные органы – советы графств, городов-графств, а во Франции это сохранившаяся после Наполеона система назначаемых префектов департаментов. Выборные, назначаемые ли все это капиталистические формы уже снятых территориальных производственных структур, так сказать, постфеодальная география капиталистического производства. Но вот в России все было несколько запутанней. В городских (индустриальных) секторах происходила только замена классового состава, так сказать, дум на горсоветы. Во всем же околофеодальном секторе происходило само революционное снятие еще во многом автаркических структур как преобладающих, самодовлеюще натуральных, путем товаризации (экстерриториализации). А на самых глухих окраинах, чуть ли не наоборот, требовалось лишь образование территориальных, скажем, послеродовых, оседлых и пр. структур. Очевиден тройной клубок противоречий. Плановизация объек­тивно ослабляет товарность адресными технологическими связями, антифеодальность означает, наоборот, товаризацию, территориализация в самых отсталых секторах опять противоречит товарности еще необходимой на­турализацией, наладкой относительно самодостаточной местной жизни. Вот в форме «советской системы» вся территориальная организация и отношения должны были стабилизироваться в новом равновесии как теперь уже отраслевая география производства.

Поэтому когда, к примеру, В.Н. Подопригора и Т.Н. Краснопевцева называют советы «декоративной структурой» за коей насаждалась власть партии6, это и выражает непонимание гетерогенных структур и перемен. «Насаждалась» действительно совершенно новая власть, но в данном срезе предс­та­вительства и территориальной системы это происходило примерно так, как в процессе преодоления феодализма «насаждалась» власть капитала. В условиях торжества коего и все представительство, и территориальную систему тоже можно назвать «декорацией». Но если в смысле представительства это грубовато, но верно, то в смысле территориальной иерархии не­верно. Снятие происходило.

На этот же счет, в нынешнем стиле довольно типично,
Г.Л. Тульчинский пишет, что земства (как уже реальные элементы пресловутого «гражданского общества») были раздавлены большевистским режимом7. Однако в «идеально-типи­чес­ком», гомогенном срезе территориальных структур Советы и были в точности теми же самыми земствами, разве что с обновляемым классовым составом и названием. Потому в самóм революционном процессе земства были «конкурентами» Советов, а в итоге ликвидированы вовсе не из-за функции (она одна и та же), а из-за состава, политически выражавшегося, в частности, в расколе – за большевизируемые Советы или за небольшевистскую «учредиловку» (земства).

Наконец, третий основной пласт преобразований это и есть экстенсивная революционная социализация (интеркульту­рация) экзогенных отношений, преодоление эгокультурности (в подвластных масштабах) и еще со структурами в огромном диапазоне высот и вариаций. В этом основном содержании социалистические преобразования и означали, пусть даже как только попытку, тенденцию, для всей человеческой истории самую «первую победу дела уничтожения войн» (хотя еще «не окончательную»)8, не без патетики писал Ленин, что, в частности, нашло свое политико-романтическое выражение даже в самом первом декрете новой власти. Разумеется, «уничтожение войн» осуществлялось всякой империализацией и тысячи лет назад, и всякая империя это своего рода локальный международный мир, и Ленин глубоко ошибался, связывая всеобщий мир с пролетариатом. Тем не менее впервые происходило превращение многонациональной империи в «антиимперию» (постимперию, союз). Хотя, как оказалось, лишь до «перест­рой­ки». Этот же пласт как раз и был тогда идеологизирован догмой всемирности роли пролетариата, «мировой революции».

В (мета)базовом содержании этот основной пласт преобразований состоял в складывании качественно нового типа культурно-патернальных межобщественных отношений (конечно, далеко не безупречно, но типологически), их превращение (переворачивание) из асимметрий в постасимметрии. Это и проявляется во всякого рода преференциальных (помогающих, льготных и пр.) отношениях между разновысокими культурами или большими и малыми, внутри, а позднее и вовне: в «соцлагере» и между странами вообще. Этот процесс патернализации отнюдь не «естественный», а напряженный, негэнтропийный, даже довольно суровый. С одной стороны, он неизбежно предполагает властное давление на «сильных» (большие и высокие структуры), с другой стороны, предполагает контроль или давление на «слабых» (малые и невысокие культуры, склонные к эгоизму или не склонные к переменам). В чистом виде эта многоукладность или неоднородность (а равно и вариа­ции), конечно, в результате революции из состава производства никуда не исчезают. Но медленно складывающаяся союзная метакультура именно переворачивала отношения в сторону, противоположную «эффекту Матфея» (каковой эффект продолжает иметь место и все более заметно усиливается в неоколониальной системе). Все это был, замечал Ленин, «мировой вопрос, без преувеличения мировой»9. Соответственно все это также хорошо известно хотя бы по союзным дотациям в бюджеты окраинных и республиканских образований, доходившим иногда до 80 и более процентов (хотя дело далеко не только в экономических дотациях, а и в куда более глубоких своего рода тоже преференциях в части культур, языков, здра­воохранения, образования, искусств, наук и т.д.).

Добрались до «национального вопроса», этого тяготеющего проклятия всей человеческой истории, вопроса, без решения которого в многонациональных культурах ни о какой «экономике» и заикаться невозможно.

В экзогенном содержании основного пласта преобразований развертывались впервые в истории «национально-ос­во­бо­дитель­ные» движения, борьба колониальных и полуколониальных народов практически без национальных войн. В генезисе «мировой капиталистической системы» нигде и ничего подобного не было. Конечно, в этом плане было и много ошибок, особенно серьезных в Средней Азии, где новые местные власти не могли понять ни общего уровня, ни сложной национальной (в том числе религиозной, метаэтнической) специфики, что вызвало к жизни басмачество (хотя и не без участия внешних благодетелей). Тем не менее в этом содержании происходил ранее типологически неведомый процесс формирования самосознания наций в виде не «классического» распада «универсалистских» многонациональных государств (то бишь разного типа империй и колониальных систем), а восходящего преобразования имперско-колониальной формы в союзную федерацию с культурной автономизацией. Хотя, конечно, заметно суженной.

Все мы отдаем себе отчет в «скандальности» этого вопроса, подходы к рассмотрению которого даже терминологически несовместимы. Но что делать, такова и объективная скандальность национальных «материй». С точки зрения традиционной национал-буржуазной апологии (в противоположность, скажем, взглядам А. Тойнби) Союз был империей. Не в термине, конечно, дело, а в откровенном идеологическом подтексте, свя­­занном с тем, что в ХХ столетии этот термин массово воспринимается как негатив. Вот и весь секрет. Потому как даже если сам Г.Х. Попов от развала Союза старается откреститься (в программах демократов «идеи СНГ для преодоления СССР как империи не было»10), значит, и не очень-то имперской была эта «империя».

Частенько принято видеть ошибки в тогдашнем решении национального вопроса, но и с удивительным разнобоем. Так, по Г.И. Куницыну, оказалось много «автономизации» по Сталину, недостаточно «федерализма»; он даже не состоялся11; хотя на самом деле «не состоялась» своего рода методология Куницына, который в статье 1989 г. утверждал, что «развал СССР невозможен», страхи относительно распада СССР «явно преувеличены»12. А по Ю. Мухину, так чуть ли не наоборот, Сталин не смог убедить Ленина в необходимости федерализма13 (а не Союза); потому в Союзе суверенных республик Мухин видит «правовые основы сепаратизма» (однако этнополитизации идут и там, где нет никаких «правовых основ»; например, в Прид­нестровье, Крыму или украинских и татарских общинах в Омской и Свердловской областях14; а теперь и вовсе наметившиеся регионализации). А по В.А. Тишкову, так советская иде­о­логия и вовсе, наоборот, исходила из неправильного принципа «социалистического» (читай – «этнического») федерализма15. Сам же он считает, что концепция «нацие-строи­тель­ства» возможна как логически автономная, т.е. вне всего гетерогенного содержания производственных перемен. Вот революция как раз и демонстрировала, что это абсолютно невозможно, что все связано со всем.

Прежде всего суть не только в том, что ко времени накатывавшейся в России революции не все народы были готовы, или готовы в очень разной степени, к государственности, что, по удачному выражению Д.В. Микульского, на многие народы революция просто «сваливалась»16 как внешняя, непонятная стихия, а суть эта в самих инфернальных материях национального. Ведь если сегодня на наших глазах «освобожденный» национальный вопрос подчас стремительно ведет к нарастающей резне, то каково же было его тогдашнее состояние при куда более низком уровне культуры?

За пределами вполне субстанциональной культурной автономии (кратко говоря, язык, обычаи, верования) национальное, особо как этническое, всегда только маска совсем других страстей, сил, движений, или уже и вовсе сама зоологическая эгокультурность. Но это же значит, что «национальное» невозможно рассматривать вне всего гетерогенного клубка эндогенных и экзогенных отношений и столь же сплетенных перемен. К тому ж «национальное» как раз и актуализируется в динамике, тем более в революции.

А вот то, что национальных боен практически не было, – это и есть главнейший результат революции в «национальном вопросе», а вовсе не в том, какой там был «принцип» нацстроительства. Потому следует согласиться с А. Празаускасом: «Нужно отдать должное руководству ВКП(б) 20-х гг.: созданная с учетом этнодемографической и этнорегиональной струк­тур многоярусная схема национально-государственного устройства в сочетании с преференциальной национальной политикой (в особенности в области под­готовки кадров и создания культурной инфраструктуры) пред­ставляла собой опти­маль­ный в тех условиях подход к нацио­нальному вопросу»17. Может быть, даже не «оптимальный», а в по­ложительном смыс­ле единственно возможный.

В самых общих чертах тогда едва ли не единственно мыслимых (понятных, «ложащихся на почву») политических форм Ленин отмечал: «Одно дело необходимость сплочения против империалистов Запада, защищающих капиталистический мир. Тут не может быть сомнений... Другое дело, когда мы сами попадаем, хотя бы даже в мелочах, в империалистские отношения к угнетаемым народностям...»18 И хоть не в терминах дело, но куда как ясней сказано о том, что «империалистическое» капитализму отнюдь не тождественно. Можно, оказывается, быть «империалистом», будучи насквозь «коммунистом», в отношениях к «угнетенным народностям». Однако реально «необходимость сплочения» под эгидой пролетариата в чистой абстракции «безнациональной» (губернской, областной, т.е. только территориальной) организации, как еще в 1913 г. намечал Сталин19 (а многие поговаривают и сейчас), могла бы осуществиться только «российскими держимордами». Процесс мог бы иметь характер только шовинистического централизма (так как на многих национальных окраинах своего пролетариата вообще могло не быть; даже на Украине «рабочие в большинстве – великороссы; крестьянство – сплошь украинское», писал Бухарин20). Разве не ясно, что такое идеально «пролетарское» решение (как «безнаци­о­нальное») привело бы только к ужасам повсеместного национализма? Тем более, наоборот, чисто национально-госу­дар­ст­венное устроение, как столь же абстрактно идеальное решение национального вопроса, отличалось бы полным отсутствием «сплочения» и самой революции (как это и произошло в национальной форме буржуазного отделения Финляндии, Польши, Литвы, Латвии, Эстонии), что в масштабах всей Российской им­перии обернулось бы страшным классовым хаосом и, как следствие, опять же межнациональной бойней. Вот в какой-то априорно неуловимой «минимальной середине» революции и приходилось пройти.

Как и многие, например, Куницын пишет, что пролетарская власть для того и завоевывалась, чтобы освободить нации21. Но это лукавое понятие, ибо нация как этнос суть отношение с другими, форма солидарности, интеллектуально ин­фантильной кон­­­солидации, а потому в этом этническом слое нельзя освободить «нацию» (нет такого субъекта); можно освободить людей от некоторого угнетения, расистского, рабовладельческого, феодального, капиталистического, но все они совсем не этничны. Если же Куницын под «нациями» имеет в виду, скажем, этноопределенные совокупности людей, то тогда «пролетарская власть» здесь ни при чем, ибо она освобождает в строгом смысле не от экзогенных асимметрий, а только от власти капитала (и докапиталистических эндогенных асимметрий).

В общем в итоге национальный вопрос удалось в основном решить, как в тогдашнем стиле писал Х. Раковский, в направлении реализации «максимума революционного эффекта» национальных движений22. В этом смысле довольно странно звучит тезис В. Тишкова о «вильсоновско-ленинской трактовке права наций на самоопределение»23. Смешано в кучу чуть ли не прямо противоположное: «священный» национал-буржуаз­ный принцип и безупречный революционно-политический при­ем в ужасающей ситуации. А потому куда лучше сформулировал Э. Карр: идеи Ленина о праве наций на отделение (а это ведь политическая формула усилий по нейтрализации неизбежно конфронтационных национальных чувств) дали Советской власти не сравнимую ни с чем прежним возможность обуздать разрушительный национализм, поднять ее престиж много выше престижа белых генералов24. Но и это следует понимать не абстрактно, а только в сочетании с эндогенным процессом: возбуждение инфантильных национальных чувств в этноэгоистическом содержании и было почти нивелировано вненациональной классовой борьбой. Это тоже, конечно, определенная примитивизация, но все же негэнтропийная. Грубо говоря, развернулась борьба двух (на периферии поневоле искаженно, а позднее даже отчасти искусственно) классов, заслонившая собой возможность бойни сотни наций. Все экзогенное («национальное») перестроение стабилизировалось относительно быстро, а постепенное обнажение «ошибок» шло под безусловным господствующим влиянием новых базовых структур производства линейной формы.

Кстати, отсутствие российской компартии, сильной российской власти (в условиях мощнейшей масштабной несимметрии) означает прекраснейшее понимание ситуации тогдашней политической элитой. Что же касается известной иронии, обыч­но злой, по поводу «старшего брата», то, если вникнуть, это вполне нормальная метафора, ибо вся суть в том, каков этот «брат» – хам, увалень, мудрец или работяга, да и как «младшие братья» себя ведут. Как замечают Ю. Мухин, Т. Айза­тулин и др., эта метафора выражает образ воспроизводства в устроении государства как отношений семьи, в которой на «старшего брата» взваливается особо почетная и тяжкая ноша. Именно это, например, Ленин называл «возмещением» со стороны большой нации того неравенства, которое фактически складывается по отношению к малой нации25, т.е. опять же это суть противоположность энтропийному «эффекту Матфея», экзогенная патернализация. Но потому же иногда говорят о «дерусификации русской нации» (например, А. Празаускас26), что довольно странно. Когда же теперь заговорили о необходимости русского государства, то в этом пункте следует согласиться с В.А. Тишковым (он имеет в виду В. Солоухина, Л. Гумилева, И. Шафаревича и др.), что здесь уже заметен душок полурасистского характера27.

Однако и Тишков идиллизирует «демократический» способ «нацстроительства», по сути полагая, что легитимизация и политическая тематизация внеэтничной «гражданской российской нации», «со-гражданства» (при сохранении этнических многоцветий) достаточны для решения вопроса. Но, возражая «либе­ральному национализму», З. Бжезинскому, в одном моменте он недалек от них. В отличие от западных обществ как, за редким исключением, «этнических тиглей», пишет С. Кара-Мурза, ссылаясь на образные идеи «евразийца» П. Савицкого, уже в России имела место относительная «симфония» культур28, пусть даже заметно легендизированная (В.К. Кантор). Но всякая «симфония» есть не что иное, как запрет для дисгармонии, т.е. попросту и некая власть, пресекающая и некие нарушения. Сам же Тишков верно замечает, что уже в Российской империи этногрупповые идентичности перекрывались более мощными формами лояльности, вплоть до сеньориальных отношений29, со всей очевидностью – властных, если угодно, гипергосударственных. Иначе-то только развал. Так вот революционное «нацперестроение» Российской империи и означало превращение пусть даже «тюрьмы народов» в «тюрьму для национализма» (вспомним логику метапреступности, силовое превращение нормального уже в преступное, в данном случае в экзогенном, самом чувствительном и мощном этническом «слое»). В обороте Тишкова это и происходило как «перекрытие этногруппового» большевистским («пролетарским»), т.е. опять же более «мощными формами лояльности» (естественно, с жесткой уже классовой «нелояльностью» всякого рода нереволюционных сил). Что же получается, когда двери этой «тюрьмы» ра­с­пахиваются, мы и видим на примере Югославии, распада СССР, Чехословакии, Грузии, Азербайджана, России (Чеч­ня), дальнейшего «усложнения» национального вопроса. В типологически западных государствах таких ситуаций практи­чески нет (есть некоторые исключения, все равно несравни­мые со строением СССР и России). Вот на этом издавна и спе­ку­ли­ровали «консультанты», и этим воспользовались «демок­раты». Но, между прочим, подобную «тюрьму» теперь тща­тельно строит Европейский союз под покровом «мощной фор­мы лояльности» НАТО, в идеологиях которых скрыты все тот же национализм и сепаратизм. Другое дело, что сама упомянутая власть обязана быть эндогенной, вненациональной (чего тоже у Тишкова не улавливается, а потому, хоть и поневоле, концепция оказывается близкой «либеральному национализму», разве что не в «русском», а в «российском» варианте; Тишков справедливо ставит ударение на не исключающих и этноидентичности «индивидуальных правах» и «гражданском обществе»; но ведь последние могут быть рабовладельческими, феодальными, буржуазными, линейными и... постплановыми).

Или, на мой взгляд, такой интересный штрих. Справедливо возражая действительно сомнительной мифологеме «идентичности» (кратко говоря, используемой всюду политически спекулятивно), В.С. Малахов попрекает большевиков и последующие власти в необоснованности начертания сложной иерархии «нациоадмини­ст­ративных» форм. Не будем повторяться по части действительной сложности всех этих явлений, напомнив лишь о неотвратимом произволе структуризаций хотя бы в силу жесткой однозначности любых территориальных границ и с такой же неумолимой ареальностью (принципиальной «неоднозначностью») границ этнических, демографических, масштабных и пр. Обращаем внимание на кон­цовку Малахова: с распадом «линии разлома некогда единого государства точно совпали с линиями, начертанными коммунистами на политической карте», став «шлагбаумами» между «своими» и «чужи­ми»30. Интерпретации произошедшего возможны разные. Мы предпочитаем следующую: в основном угадали, значит, в свое время коммунисты в «начертаниях», да и не «политической» карты, а политической (точнее даже, административной) формы реальной экзоструктуры. С ликвидацией власти в этой ее экзогенной функции далее, конечно, элиты стали все разворашивать, но, как говорится, к примеру, с татарской «идентичностью» вовсе не в Туве или с тувинской идентичностью не в Татарстане. При чем здесь «политические начертания»?

С учетом всего этого, в результате революции СССР резко дивергировал от остального мира в форме перестроения в новом равновесии всех внешних социальных границ, областей связи и разделения во всех плоскостях фазового пространства. Опять же западным теоретикам это давало повод лживо трактовать социализм и как «автаркию», и как неоимперство, и как «большой национализм». А ведь все довольно просто. Посткапиталистическое развитие означает, что капиталистический мир теперь в отношении социализма живет по уже преступным законам, от которых система, естественно, отгораживается, что отнюдь не исключает всех внешних связей; отграничиваются только отношения, порядки (что лживо и именовали «автаркией»). Равным образом «неоимперство» это западноидео­ло­ги­зи­рованная метафора несвойственной странам Запада многонациональности и тем более высотной неоднородности. Что же касается «большого национализма» или даже, как у А.С. Панарина, «национал-большевизма»31 (вроде всего «советского» в духе «советского национализма» Н.В. Устрялова32), то в этих откровенно лукавых ярлычках действительно есть совершенно верный момент, но и замазывающий, что «внутри себя» социализм (российский), как принципиально интернациональ­ный (равно как и международное коммунистическое движение), был прямо или косвенно (в отношении капитализма – адаптирующей его) еще достаточно действенной силой. Уже не империя, причем на отчаянно сложной почве. А верный момент состоял в том, что весь мир оставался эгокультурным, что и социализм никак не выводило из общих правил его игры. Эгокультурность неделима.

Теперь уже широко признается, что треклятый «национальный вопрос» был марксизмом прозеван, или, говоря словами Ф. Кастро, недооценен (вместе с религиозным). Но процитировавший Кастро итальянский теоретик марксизма Д. Лосурдо все без исключений негативные примеры национальных коллизий (уже в рамках «соцлагеря») относит только к периоду уже «холодной войны»33. Иначе сказать, в революционной России «национальный вопрос» был решен, конечно, не без издержек, но в целом удовлетворительно, лишь где-то позже действительно накатываясь как один из наиболее разрушительных факторов.

Во всем мироустройстве продолжалась и нарастала, лишь меняя внешнюю форму, гонка культур и игра по инфернальным правилам животной эгокультурности, вооруженной суверенности, лишь в капиталистической маске. «Капиталистическое окружение» (в действительности в основном неделимая эгокультурность) это и было неточное выражение (хотя и сильный политический ригоризм) жесточайшего материального противоречия, в колоссальной степени утяжелявшего последующее собственное развитие социализма (мобилизационность, форсаж индустриализации, военное строительство и т.д.). Начавшаяся фактически сразу после Первой мировой войны пред­фашизация и затем фа­шизация в Европе (Пилсудский, Муссолини, Гитлер, Салазар, Франко, Вольдемарас, Ульманис, Маннергейм, Хорти, Антонеску, Павелич, Тисо и др.) – картина «тоталитаризмов», прямо противоположных «тоталитаризму» СССР: «разгул национализма» – «тюрьма национализма». Причем если всемирная эгокультурность была чудовищным бременем для развития социализма, то достижения самого социализма, наоборот, оказались в числе условий для вступления капитализма в полосу новой адаптации.

Итак, производственное содержание социалистического пре­образования эзотерически представляет собой материальную перекомпозицию всех в многообразиях диффузий влия­ю­щих друг на друга культур и субкультур при установлении нового квазистабильного состояния («общего равновесия») под динамическим «освещением» высшего (эндогенного) перехода с появлением постасимметрий и с включенностью социализма в сохраняющееся эгокультурное мироустройство. А сверхкратко говоря, былая Российская империя, но уже как СССР отвечала на индустриальный и колониальный вызов в эгокультурном мире.

И еще такой момент. По рассмотренному многопластовому содержанию преобразований можно заключить, что «история» уж слишком много прогрессивного взвалила на революционный процесс в России, чтоб это можно было осуществить. Много-то много, но на то были и материальные обстоятельства. Например, интеркультурация, постколониализация (культурная патернализация) в России как раз не составляли неподъемных проблем, свойственных мононациональности и мощным давним асимметриям Запада в его закоренелой «привычке» к благам метрополий. В частности, тяжелейший процесс нынешней западноевропейской интеграции, напомню, для России был в основных чертах уже пройденным делом. Так что в содержании интеркультурации (многонациональной федерации, патернализации) Октябрьская революция фактически только доделала и малость переформовала уже давно складывающееся.

Вот плановизация (технологизация) это действительно радикальный, революционный процесс. Но во-первых, при всем отставании Россия имела все-таки относительно мощную промышленность (пятое место в мире), высококонцентрированную и особо уже «казенную», и вообще высокую долю уже не частных структур, а также ранее упомянутый «общинный фактор». При этом задача обобществления средств производства, по верному замечанию В.Г. Сироткина34 (у него, правда, пресловутая «этатизация»), оказывалась «не трудным делом». Во-вто­рых, как мы увидим, а кратко уже и упоминали, этот процесс вполне коррелировался с общинностью (ее «технологоподобием»), социогенофондом, самим типом культуры, в которой «легко просыпается воля к общему делу» (П.Н. Савицкий35), если угод­но, к общей утопии. Иначе говоря, это подлинно революционное негэнтропийное преобразование оказалось типогенетически в высшей степени преемственным ко всему паттерну.

Ну а ответ на вызов в эгокультурном мире, тем более в явной военной форме, для России был издавна и вовсе «житейским делом». Отбиваться, мобилизоваться, опираться на «собственные силы» – все это, попросту говоря, было заложено всей историей в культуре, в «крови народа».

Так что «невозможность опережающего Запад социалистического будущего России» (К.М. Кантор36), если, конечно, «социализм» понимать реально, а не как нелепое «уничтожение труда», это новый антимиф расстроенных чувств. Типологически социализм сделал шаг вперед по отношению к Западу, но понимаемый, во всей агломерации вполне подготовленный. Соответственно и замеченное Кантором «все героически прекрасное, чем были отмечены трагические советские годы», лишь свидетельствует о том, что это был подлинно восходящий исторический шаг. Ну а теперешние дела это уже совершенно новый, если угодно, «виток истории», касательства ни к Марксу, ни к Ленину уже не имеющий и «героически прекрасное» уже мало напоминающий. Мягко говоря.

Итак, рассмотрев «апостериорно» (как бы по свершившемуся факту) производственное (незримое, материальное) содержание социалистических преобразований, теперь можно обратиться уже к более «живой» социально-политической диалектике (полилектике). Но в нынешних интеллектуальных (с позволенья сказать) условиях еще несколько общих соображений о революции.

_____________



[1] Ленин В.И. Полн. собр. соч., т. 43, с. 228.

2 Мао Цзэдун. Избранные произведения. М., 1953, т. 2, с. 59.

3 Сироткин В.Г. Вехи отечественной истории, с. 218.

4 Ленин В.И. Полн. собр. соч., т. 11, с. 90.

5 Сироткин В.Г. Вехи отечественной истории, с. 218.

6 Подопригора В.Н., Краснопевцева Т.Н. Русский вопрос в современной России // ВФ, 1995, № 6, с. 68.

7 Тульчинский Г.Л. Российский потенциал свободы // ВФ, 1997, № 3, с. 22.

8 Ленин В.И. Полн. собр. соч., т. 44, с. 149.

9 Там же, т. 53, с. 189.

10 Попов Г.Х. Третья модель // НГ, 25.2.94.

11 Куницын Г.И. Самоопределение наций – история вопроса и современность // ВФ, 1989, № 5, с. 77.

12 Там же, с. 81, 85.

13 Мухин Ю. Цит. соч., с. 158.

14 Тишков В.А. Что есть Россия? (перспективы нацие-строительства) // ВФ, 1995, № 2, с. 7.

15 См. там же, с. 5.

16 См.: Ислам и общество // ВФ, 1993, № 12, с. 21.

17 Празаускас А.А. Мог ли быть вечным «Союз нерушимый» // СМ, 1992, № 8, с. 10.

18 Ленин В.И. Полн. собр. соч., т. 45, с. 362.

19 Сталин И.В. Соч., т. 2, с. 361.

20 Бухарин Н.И. Путь к социализму, с. 187.

21 Куницын Г.И. Самоопределение наций… // ВФ, 1989, № 5, с. 69.

22 Из архивов партии // Известия ЦК КПСС, 1989, № 9, с. 212.

23 Тишков В. Этничность, национализм и государство в посткоммунистическом обществе // ВС, 1993, № 12, с. 7.

24 Карр Э. Цит. соч., с. 212.

25 Ленин В.И. Полн. собр. соч., т. 45, с. 359.

26 Празаускас А.А. Мог ли быть.., с. 10.

27 Тишков В.А. Что есть Россия.., с. 13.

28 Кара-Мурза С. От «симфонии народов» к «этническому тиглю» // Правда, 1993, 30 июня.

29 Тишков В.А. Что есть Россия.., с. 4.

30 Малахов В.С. Неудобства с идентичностью // ВФ, 1998, № 2, с. 50.

31 См.: Россия в условиях стратегической нестабильности, с. 9.

32 См.: Чернышев С. Кальдера России // Иное, т. 3, с. 499.

33 Лосурдо Д. Понадеялись на Маркса // ЭГ, 2000, № 9.

34 Сироткин В.Г. Россия: «царские и советские элиты», с. 48.

35 См.: Айзатулин Т. Между молотом Европы… // Родина, 1993, № 5–6, с. 21.

36 Кантор К.М. Немецкая идеология... // ВФ, 1995, № 12, с. 108.

Кто «виноват» в неотвратимых революциях

Шушарин А. С.
Полилогия современного мира (Критика запущенной социологии). Раздел пятый: Социализм / Сост. О. П. Шушариной, К. А. Белоусовой. - М.: Мысль, 2005. - 494., 1 л. порт.



23.3.4. Еще раз об объективности революции
(кто «виноват» в неотвратимых революциях);
фальшивка «доктринальных» версий





В условиях нынешнего «демократического» антиинтеллектуализма выяснилось, что революцию делали коварные большевики. Крепкий дух «Краткого курса» остается незыблем, раз­ве что те же былые герои стали злыднями. Ну а кто «виноват» во многих сотнях революционных сполохов по всему миру и в той же Европе, особо начиная с XVII в., в счет не берется.

Вопреки волюнтаристским, субъективистским, либеральным, а то и вовсе моральным версиям революции, многие и далеко не марксистские мыслители обращали внимание именно на глубинность, стихийность революции. Можно, например, упрекать С.Л. Франка в односторонней характеристике революции (мужицкая, антидворянская). Очень это похоже на «антисистемную» версию В. Махнача. Однако Франк же отмечал, что революция – «стихийно-космическая сила», «подземное существо» (а не козни «деструкторов»), что только большевики «сумели овладеть ее внутренними силами и направить по разумному пути»; сумели «вопреки слепым и безумным силам... осуществить историческую тенденцию»1. Так сказать, одних этих слов изгнанного христианского философа достаточно, чтобы понять простую мысль, что большевики не делали революцию, а оказались единственной силой Спасения, пожарной командой, в том числе службой «гражданской обороны» в защите от враждебного мира, в котором не может быть никаких других порядков, кроме железной дисциплины и единоначалия. Впрочем, мы забежали.

Воспользуемся еще, отдавая дань моде, мыслями реанимированного Н. Бердяева. Разложение всей ранее рассмотренной российской махины «началось давно. Ко времени революции старый режим совершенно разложился, исчерпался и выдохся. Война докончила процесс разложения», который охватил все что можно: монархию с «символом народного православия» Распутиным, империю, государство, армию, промышленность, сельское хозяйство, транспорт, «религиозные верования народа», «интеллигенцию», «церковь»2 и все такое прочее. Вот в этих невеселых, поистине «паранекротических» обстоятельствах в «русском народе обнаружилась огромная витальная сила»; «революция освободила раньше скованные рабоче-крестьянские силы для исторического дела. И этим определяется исключительная актуальность и динамизм коммунизма»; «бесспорная заслуга коммунизма, – писал Н. Бердяев, называя революцию «судьбой и роком», – состоит в том, что анархический распад... был остановлен коммунистической диктатурой, которая нашла лозунги, которым народ согласился подчиниться...»3 (Точнее, конечно, большевики нашли лозунги, которые и выражали направленность «витальных сил» народа.) Это было «добро, осуществляемое (в том числе, надо бы сказать. А.Ш.) силами зла»: «коммунизм оказался неотвратимой судьбой России, внутренним моментом в судьбе русского народа»4. Лучше и не скажешь в смысле объективности происходившего, отметающей всякие добродетельные и злокозненные интерпретации.

Универсальная «механика» революций прошлого, а особо редких, исторических, великих, тоща до неприличия. В разлагающей обстоятельствами хаотизации происходит энтропийное опускание до зла «базовых инстинктов» (П. Сорокин), но вместе со складывающейся негэнтропийной («высокая энергия») организацией добра. «Высокое», добро, как спасение от распада и разложения, т.е. созидание уже без отринутых пороков, негэнтропийный подъем, осуществляется поневоле и разбуженными «низкими» средствами, так сказать, в диапазоне действия всех сил (в том числе действительно и люмпенов, и маргиналов, и пр. нечисти) и страстей, но в «итоговом» направлении «очищения», решения «исторического дела». Вот если б существовали эти негэнтропийные силы направления! И больше, кратко, ничего не скажешь про бесконечно богатый материальный процесс.

Тем не менее даже такой неортодоксальный историк, как
В.Г. Сироткин, нередко дает повод для доктринального толкования революции, т.е. зависимости ее хода и поворотов от господствующих у революционеров доктрин. Есть, конечно, и такая зависимость. Спору нет. Но в нынешней, обратно политизированной ситуации куда полезней несколько перегнуть палку в сторону толкования объективности революционного процесса, даже производности самих, казалось бы, чисто «сочиненных» идейных «доктрин» от каких-то на самом деле вполне материальных развивающихся обстоятельств, лишь выражаемых «доктринерами». А то ведь в ортодоксии процесс рассматривался как руководимый светлыми идеями большевиков, а теперь точно так же, но уже «доктринальными» идеями. Большевики были не «плохими», не «хорошими», а оказались доминантной политической формой «акторов» спасительного объективного процесса
.

Так, В.Г. Сироткин полагает, что уже «Апрельские тезисы» Ленина были обусловлены доктриной «мировой революции», судя по реакции Г. Плеханова и Г. Зиновьева5 (докт­рина, кстати, у которого была та же). Но ведь интересен уже простой вопрос: всяких «Тезисов» по тем временам было преполно, но почему же тогда вполне трезвые, реалистичные, не доктринальные (в данном случае – не ленинские) сгинули в небытие?

Да, действительно, Г.В. Плеханов назвал «Апрельские тезисы» (точнее, доклад на заседании большевиков) Ильича «бредом», но вне связи с доктриной «мировой революции», а скорей по причине курса на власть тогда еще не большевистских (и не очень меньшевистских) Советов, когда большинство «революционных демократов» поддерживало Временное правительство. Плеханов упрекнул Ленина за развязывание «гражданской войны в среде революционной демократии»6. Так это явление наблюдалось вовсю изначально, и какие они (небольшевистские «демократы») были «революционные»? С «социалистической идеей», интересно и в современном контексте пишет В.С. Бушуев, заигрывали все, даже кадеты, но никто ничего не делал, даже по позднейшему признанию А. Керенского: «Топтались везде: и в армии, и в аграрном вопросе, и в вопросе о войне и мире»7. При сплошной «революционной» риторике, когда события наползали и накручивались отнюдь не риторически. Государственная власть (номинально буржуазная) на глазах становилась все более бессильной, и Ленин впервые (причем еще без явно «социа­лис­тического») выдвигает задачу перехода власти к «про­лета­риату и беднейшему крестьянству» в форме Советов. Поп­рос­ту говоря, ведь какие-то социальные силы ее рано или позд­но возьмут в свои руки. Или все пойдет крахом.

Вполне можно сказать, что в апреле тезисы Ленина были еще «бредом» в голове, но все неумолимо катилось к такому «бреду» в самой реальности. Равным образом и известное «штрейкбре­херство» Г.Е. Зиновьева и Л.Б. Каменева в Октябре, упомянутое В.Г. Сироткиным в контексте неувязки Октября с революцией в Западной Европе8, по сути не имело отношения к доктрине (сыпалось-то все именно в России). И предательство9 было несомненным. Причем состояло оно, поясняет Карр, вовсе не в том, что было выражено мнение, отличное от мнений других членов ЦК, а в том, что они публично (во внепартийной печати) выступили уже против принятого решения, т.е. в нарушении элементарной партийной дисциплины10. С которой считается даже, скажем, сам Б. Клинтон. И опять же, кстати, Сироткин малость недо­цитировал Ленина в этом пункте. «Октябрьский эпизод Зиновьева и Каменева, – писал Ленин, конечно, не являлся случайностью, но... он так же мало может быть ставим им в вину лично, как небольшевизм Троцкому»11. Речь в «завещании» шла именно о «личных качествах» (точнее, человеческих), вне всякой связи с «мировой революцией» и даже с «неслучайными» убеждениями, т.е. скорей о порядочности. Вот ее-то (в сравнении с предательским нарушением даже партийной дисциплины или «небольшевизмом») Ленин под сомнение не ставил. А уж то, что убеждения революционных натур, в том числе и весьма различающиеся, несгибаемы, тогда, полагаю, прекрасно понимали все, откуда следовало: или борьба (с явными противниками), или тяжкий спор и компромисс плюс партийная дисциплина. Вопрос же об «упорстве» доктрины «мировой революции», действительно интересный и очень непростой, так же в точности актуален и по сей день, хотя, конечно, уже в ином смысле и оформлении.

В запутаннейшей, шатающейся, опускающейся ситуации большевики шли к власти, точнее, она сама к ним неуклонно падала. Они и были выдвигаемой ожиданиями масс силой, оказавшейся единственной способной преодолеть катастрофический национальный кризис – таково, например, все основное содержание и дух исторического исследования американского ученого А. Рабиновича. Причем не только в апреле, но даже в середине лета 1917 г. (!) зигзаг развития событий привел к тому, что многие вообще списали большевиков как серьезную политическую силу12, т.е., так сказать, само по себе рвение к власти пустая затея.

На этот же счет В.В. Согрин приводит дельные слова даже западного либерального историка М. Малина: «...хотя Октябрь и был, безусловно, переворотом, такой переворот стал возможен только в обстановке подлинной общественной революции, которую большевики могли эксплуатировать или использовать, но которую сами не могли бы развязать или с легкостью направить в нужном направлении»13. Не говоря о том, что и сам «переворот» суть лишь крохотный политический эпизод грандиознейшего процесса – какие уж тут «доктрины». А относительно «использования» хода объективных процессов, это, увы, своего рода абсолютный закон политической борьбы. Исход борьбы даже и в нынешнем глобальном контексте, пишет И. Валлерстайн, решают те, кто лучше умеет анализировать (ход объективных процессов).

Так что с «доктринальностью», которая, конечно, бывала, каждый раз надо разбираться весьма конкретно. Ну а по большому счету, особо «доктринальны» как раз всякие консервативные, реакционные, контрреволюционные, реставрационные, а равно фанатично-революционистские силы. Подлинно революционные силы, в сравнении с упомянутыми, «доктринальны» как раз менее всех, ибо они преодолевают нечто относительно определенное (отжившие структуры) и в этом смысле «доктринальны», но ищут и оформляют созидание того, «чего еще никогда не было» (С.С. Хоружий) и что «доктринальным» не может быть в принципе.

Потому еще раз и образно говоря, вулканический негэнтропийный прорыв во всей ноосфере, тектонике, мог осуществиться только там, где, с одной стороны, в хаотизации накопилось достаточно многообразий и взрывного материала, но, с другой стороны, и только там, где кора отживших структур обладала меньшей прочностью («слабое звено»). Впрочем, никаких образов не хватит, ибо любая революция неисчерпаемый процесс и даже, верно заметил диссидент М. Джилас, сама себе «самостоятельный эпицентр»14. Что, между прочим, в значительной мере имело место и в последующей волне социалистических преобразований, везде и всюду сплетенных с другими могущественными процессами.

Соответственно обратимся теперь к некоторым моментам «видимой», экзотерической, субъективной диалектики (полилектики) преобразования, постоянно имея в виду, что если объек­тивная сторона дела относительно строга, но ужасно «скучна», то субъективная – увлекательна, но требует весьма тщательных расплетений «говорившегося» и действительно происходившего.

_____________



[1] Франк С.Л. По ту сторону «правого» и «левого» // НМ, 1990, № 4, с. 218.

2 Бердяев Н. Истоки и смысл русского коммунизма. М., 1990, с. 109110.

3 Там же, с. 112, 114.

4 Там же, с. 93, 108.

5 Сироткин В.Г. Вехи отечественной истории, с. 234.

6 Ленин В.И. Полн. собр. соч., т. 31, с. 117.

7 См.: О российской трагедии ХХ в. // СМ, 1990, № 3, с. 76.

8 Сироткин В.Г. Цит. соч., с. 234.

9 Карр Э. Цит. соч., с. 94.

10 Там же, с. 159.

11 Ленин В.И. Полн. собр. соч., т. 45, с. 345.

12 Рабинович А. Большевики приходят к власти. М., 1989, с. 76.

13 Согрин В.В. Идеология и историография в России: нерасторжимый брак? // ВФ, 1996, № 8, с. 12.

14 Джилас М. Лицо тоталитаризма. М., 1992, с. 131.